Евгений Иванович Пинаев
Похвальное слово Бахусу,
или Верстовые столбы бродячего живописца
Роман воспоминаний
Книга четвёртая
"Ещё одно лето прочь, ещё на полметра поднялись над огородом пихта с ёлкой и вытянулись листвянки. Ещё год добавили и мы с подругой к своей летописи, а впереди – следующая зима…
Потрескивают в печке дрова. Красные всполохи чуточку напитаны дымным запахом тепла, струящегося от чугунной дверцы, и остров детства показывается из морозного тумана выступом одного из своих многочисленных мысов, маяк которого погашен, – война! – но который обозначен в прошлом тусклым светом керосиновых ламп, что мерцают за стёклами заледеневших окон большой деревни, прижавшейся к лесу.
Да, остров был когда-то обитаем, а сейчас населён тенями былого и людей, живших на его берегах. Серые бревенчатые избы и жёлтые отсветы ламп за морозовитыми узорами стёкол – это кусочек мозаики, доступный мне и поныне благодаря, пусть несовершенной, памяти о детстве. Кусочек не блещет самоцветами, но скромная окраска его камешков дороже мне, чем их блеск. Впрочем, какие уж разноцветья могут быть у русской печи, на которой бабушка, среди стоптанных пимов и стареньких шубеек, рассказывала мне, сестре и угревшемуся с нами несмышлёнышу-братишке разные бывальщины, более похожие на анекдоты, о вятичах, что семеро одного не боятся, об их смекалке, когда мужики, заночевавшие у реки, сыплют в прорубь толокно и размешивают его оглоблей или, остановившись на постоялом дворе, направляют те же оглобли саней в сторону города, чтобы утром знать, в какую сторону ехать. Таких историй у старушки было множество. Про вятских бурлаков и простоватых черемисов, про крестьянина, вздумавшего преподнести царю, заехавшему в Вятку, корчагу с овсяным киселём, но опрокинувшего её на ковёр, когда он оступился, наступив на развязавшуюся опорку своих лаптей.
Мы слушали бабулю и смеялись над неловким крестьянином, над мужиками, вернувшимися домой, потому что хозяин постоялого двора ночью развернул сани в обратную сторону, а обозники, вернувшись к себе, удивлялись тому, что город Вятка ничем не отличается от их деревни. Рассказы воспринимались как сказки, но сказок бабушка не рассказывала, зато историй было у неё великое множество. Они брали начало, как казалось нам, детям, во тьме времён, то есть до революции. Даже единственная «советская байка» о черемисе, попавшем в город Кокушку, ставший Советском, была для нас сказкой. Мужичок шёл по улице и дивился: «Ай да Кокушка! Ну, что за Кокушка!» Его остановил милиционер: «Это тебе не Кокушка – Советск! Плати штраф три рубля». Заплатила штраф деревенщина, но, отбежав от мильтона, запрыгал, завопил мстительно: «А я тебе щас ещё на три рубля накричу: Кокушка! Кокушка! Кокушка!»
За окном стонала и выла метель. На горячей печи, пахнувшей извёсткой и глиной, было, по словам бабушки, как у Христа за пазухой или в раю, а где-то далеко, за полями, за лесами, за широкими долами и остывшими городами громыхала война. И где-то там, возможно, в таком же сугробе, что высился за окном, лежал отец, что-то крича своим пушкарям в трубку полевого телефона…
Бабушка сползáла с печи, сестра уносила братишку, а я пристраивался к черному кругляшу репродуктора и слушал повесть Льва Кассиля «Дорогие мои мальчишки», повесть о вражде и дружбе ремесленников и флотских юнг, о том, как они отражали фашистский десант, о том, как трудились, учились воевать, как гибли и побеждали эти мальчишки в те страшные годы.
Бабушка, бабушка… Она умерла в одну ночь с сыном. Дядя Ваня пережил мать всего-то на два часа. Потом настал черед деда.
Н-да, такие дела… «Зовусь я Йон Йонсен, Мой дом – штат Висконсин». В лесу живу я тут с собачками. И с любимой подругой. Это самое главное. Пятый десяток пошёл, как мы вместе, да и дети близки к перевалу, за которым спуск к шестидесятилетию, и которое уже перешагнул брат, участник «локальной войны» в Йемене. Теперь их много, «локальных», и в нашей России и по всему свету, о чем исправно вещает не примитивный раструб репродуктора, а достижение цивилизации – язва нашего века, цветной разухабистый SONY. "